О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

вы бы?..»), является характерным для жанра, как и брошенный Берроузом читателям вызов признать собственные моральные изъяны. Поведение, описываемое в рассказах о зависимости, зачастую отвратительно: например, в своих душераздирающих эпических джанки-мемуарах «Правильная жизнь» джазовый музыкант Арт Пеппер описывает, как изнасиловал женщину – сцена, которая по-прежнему остается единственным прочитанным мною подробным свидетельством насильника от первого лица (большинство не признаются в некоторых поступках на бумаге, разве что им, как Пепперу, нечего терять)[91]. Уверенность в аморальной природе интоксикации, предложенная, скажем, Эммануэлем Левинасом – «свойственная интоксикации расслабленность… это подавление братских отношений или убийство брата», – в литературе о наркотиках приглушена или отсутствует вовсе, даже когда история заканчивается реабилитацией. Я нахожу такое исключение морали неприятным, незаурядным и временами оправданным.

Последнее предупреждение: преподавая тексты о наркотиках в течение многих лет, я заметила, что реакция на них неизбежно и, по крайней мере, хоть немного окрашена собственным опытом зависимости или употребления веществ. А значит, то же самое применимо и ко мне. Да, сейчас я пишу как та, кто предпочитает «любовь без алкоголя, наркотиков и безумия – становление-трезвым ради всё более и более насыщенной жизни» (по словам Делёза), но мое отношение к текстам о наркотиках со временем стало менее морализаторским (скорее всего, потому, что стало менее боязливым) и более открытым юмору и удивлению. Если я и прославляю этот жанр, то не за эмансипаторный проект, который он предлагает, и не за подтверждение неизбежной ловушки. Я отдаю ему должное за мерцающую витрину, в которой он выставляет наши неотделимые друг от друга стремления к свободе и несвободе, самоукреплению и распаду, замкнутости и социальности, контролю и необузданности – стремления, которые постоянно циркулируют в наших телах, но только у нарколитературы есть, пусть и спорное, право изображать их крайние проявления.

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ – ЧТОБЫ НАСЛАЖДАТЬСЯ НАРКОТИКОМ, НУЖНО НАСЛАЖДАТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУБЪЕКТНОСТЬЮ – ЛЮБЛЮ УЖАСАТЬ ЛЮДЕЙ – РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗАВИСИМОСТИ – БЛОНДИНЫ – РАБОТА С ЛОВУШКОЙ – НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЛЮДИ – ОТРЕЧЕНИЕ

Как уже говорилось ранее, «Крэк-войны» на самом деле не совсем о крэке. Это книга о состоянии пребывания-под-наркотиками, пропущенном через призму Эммы Бовари – решительно негероической героини одиозного романа Флобера 1856 года, который в 1857-м сам предстал перед судом за оскорбление нравственности, обвиненный во впрыскивании яда в социальное тело. Несмотря на то что единственным настоящим наркотиком в романе является мышьяк (орудие самоубийства Эммы, предоставленное отвратительным городским аптекарем-антиклерикалом, предприимчивым господином Оме), Ронелл интерпретирует историю как фундаментально посвященную «плохим наркотикам», а также суицидальной тоске и интериоризованному насилию. Помещая Эмму Бовари и ее поведенческие пристрастия в центр пересечения «свободы, наркотиков и состояния зависимости», Ронелл подразумевает, что из всех имеющихся информантов именно «ЭБ» – с ее токсичным материнством, проблемами с питанием, дурным литературным вкусом и чрезмерными тратами, несостоявшейся религиозностью, буржуазным романтизмом, истерическим адюльтером и влечением к смерти – является богатым источником для размышлений над насущными вопросами свободы, заботы, поддержки, страстного желания и тревоги, волновавшими философов от Канта до Ницше и Хайдеггера. Я целиком поддерживаю этот хитрый феминистский ход, который без лишней шумихи превращает самку человека в точку опоры всей человеческой природы.

К этому жесту прибегают не так уж часто. Если «пойти литературным путем», самые цитируемые авторы произведений об интоксикации – Антонен Арто, Шарль Бодлер, Вальтер Беньямин, Джон Берримен, Чарльз Буковски, Уильям Берроуз, Джим Кэрролл, Карлос Кастанеда, Сэмюэл Тейлор Кольридж, Алистер Кроули, Томас Де Квинси, Ф. Скотт Фицджеральд, Зигмунд Фрейд, Аллен Гинзберг, Олдос Хаксли, Денис Джонсон, Джек Керуак, Кен Кизи, Малькольм Лаури, Анри Мишо, Артюр Рембо, Жан-Поль Сартр, Хантер С. Томпсон, Александр Трокки и Ирвин Уэлш. (Внесение Эммы Бовари в список не столь неуместно, как может показаться на первый взгляд, поскольку она создание Флобера.) У читателей определенного поколения приведенный перечень ассоциируется с набором героических ключевых слов, таких как «бунт», «поиски», «дикость», «эксперименты», «храбрость», «вызов» и «трансценденция». Иначе почему их книги воруют чаще всего, а в магазинах зачастую выставляют за прилавком, словно трансгрессии, запечатленные в них, могут оказаться заразными?

Я люблю многих из этих авторов, некоторых из них – особенно сильно. Но меня никогда не переставало удивлять, что их произведения становятся инструментами мачистского освобождения даже вопреки тому, что многие из этих авторов, если ознакомиться с их настоящими словами и мнениями, рассказывают о жалком, а иногда и откровенно женственном опыте зависимости, фрагментации, уничижения, принуждения и проникновения. Представьте, например, что Мишо пишет следующие строки не о мескалине, а об изнасиловании на свидании: «Я пришел, настроенный восхищаться. Был уверен в себе. Но в тот день мои клетки – выруганные, покалеченные, преданные – зашлись в конвульсиях. Я чувствовал, как их гладили и постоянно выкручивали. Мескалин требовал моего полного согласия. Чтобы наслаждаться наркотиком, нужно наслаждаться собственной субъектностью». То, что подобные описания субъекции могут быть легко обращены в примеры мужской эмансипации, заслуживает нашего внимания.

Как сказала писательница Кейт Брейверман, самопровозглашенная наркозависмая на протяжении семнадцати лет: «Когда мужчины ведут себя не по правилам, они воспроизводят миф о жизни художника. Когда женщина пишет о незаконной деятельности, ее объявляют психически больной шлюхой». Из-за таких двойных стандартов невольно приходишь в ярость; при встрече с ними возникает соблазн перевернуть сценарий и выделить, с одной стороны, пенетрируемое, кастрированное и зачастую жалкое качество того, что Берроуз памятно назвал «Алгеброй Потребности» («Наркоман – это человек, испытывающий тотальную потребность в наркотике… в состоянии тотальной болезни, тотальной одержимости и [без] возможности действовать каким-либо другим образом»), а с другой – обожествить новую разновидность женщины вне закона, чье наркопотребление наделяет ее агентностью, крутизной и силой («Вау, чел! Я была джанки. Дэ-жэ-а-эн-ка-и – джанки. Быть джанки означало быть особенной: большой и важной, типа героиней. Дикой штучкой. Было в этой кличке, как в именах Энни Оукли или Дикого Билла Хикока, что-то мощное и дерзкое», – пишет Барбара Куинн в наркомемуарах 1971 года «Куки»).

Такая рокировка приносит сиюминутное удовлетворение. Но в конечном счете заводит в тупик, отчасти потому что игнорирует динамику – подмеченную великой покойной женщиной-критиком Барбарой Джонсон, – согласно которой «разыгрывание женственности» авторами-мужчинами никогда не препятствовало укреплению их привилегий или престижа. Напротив, в своем эссе 2000 года «Гендер и поэзия» Джонсон обращает внимание на то, как давно барды-мужчины рассказывают о «фрагментации, повреждении или потере духовной целостности и контроля» в связи с романтической любовью и как давно эти свидетельства якобы сообщают нечто глубокое о природе желания. Но аналогичные свидетельства от лица женщин принимают за доказательство их неотъемлемо женской, специфической неустойчивости и мазохизма. Добавьте ко всему этому наркотики